И бездны нам обнажены | Страница 7 | Онлайн-библиотека

Над низкой изгородью соседнего дома показалось горбоносое лицо с бесцветными глазами. Этого следовало ожидать. Лидия невольно содрогнулась – старуха разглядывала её изгвазданное пальто. Лучше бы они не покупали этот дом. Его никто не хотел покупать. Несколько лет он пустовал, нагоняя тоску кое-как заколоченными окнами и запустением сада, где сорняки были похожи на деревья. Прежние обитатели дома часто болели, и каждый раз это была странная, неожиданная болезнь, которую врачи затруднялись определить, и уж тем более – вылечить. То сводило ноги судорогой, то начинались дикие головные боли. В конце концов они решили продать дом. Лидия с матерью прельстились его дешевизной. Как раз пошла мода на дачи, и им хотелось быть не хуже других. Теперь у матери все разговоры – о даче да о грядках, как и у большинства знакомых. В пятницу с самого утра заготавливаются сумки и баулы, корзиночка для кошки, и весь день превращается в ожидание праздника. Даже то, что загородный автобус приходится брать штурмом и трястись сорок минут в тисках потной толпы, не может испортить удовольствия заядлым дачникам.

Может быть, это выдумки, но в деревне давно поговаривали, а теперь Лидия видела это и сама – в соседнем доме творилось что-то неладное. Ночи напролёт в окнах мелькали какие-то огни, слышался шум, грохот, крики. Впрочем, что в этом странного? У старухи сумасшедшая дочь, а недавно и внучку отправили в психушку.

Лидию так и подмывало сказать: «Ну что уставилась, старая кочерёжка?», но она вежливо произнесла: «Здравствуйте». Старуха, словно не ожидая такого подарка – с ней многие не здоровались, – опешила и запоздало прошамкала: «Здравствуй, дочка». И вдруг, когда она уже миновала это бледное уродливое изваяние, которому не хватало только метлы, ей в спину словно ударило тёплой волной. Звонкий смех заставил Лидию обернуться. Такой нежный, с хрустальными переливами, такой заразительный в тишине и строгой графике утра, он завораживал, как мираж в пустыне. Так смеяться умела только она, дочка старухи – Груша.

В длинной полупрозрачной ночной рубашке, нисколько не скрывавшей роскошное загорелое тело, которого было очень много, она в упор смотрела на Лидию и продолжала смеяться. Её яркие, как ягоды чёрной смородины, глаза сочились радостной влагой, чёрные усики подрагивали над жемчужной дырочкой рта. Старуха безмолствовала, похожая на клочок тумана. Впрочем, непонятно, в ком из них было больше от миража.

Груша, вся сочащаяся красками, уцепившись полной рукой за изгородь, передохнула и проговорила сквозь смех: «Если ты когда-нибудь станешь женщиной, я подарю тебе большую хрустальную вазу». Она почти пропела эти слова. Лидия чуть было не рассмеялась в ответ – так заразителен был этот смех и такими глупыми и странными показались ей слова сумасшедшей. Бред какой-то. Разве сложно стать женщиной? Лишь потом, спустя годы, вспомнив этот стеклянный смех и эти слова, она внутренне содрогнулась.

На крыльце уже стояла мама, и это было хуже всего. Даже страшнее зловещей ночи, которая была уже пережита. Она, конечно, не сомкнула глаз и, конечно, плакала. Этот взгляд, смертельно раненной и смертельно ранящий, Лидия хорошо знала. Но если она сумела защитить себя от насилия чужого человека, то перед этим взглядом чувствовала себя беззащитной.

Груша уже громко икала в перерывах между приступами хохота.

– Я подарю тебе хрустальную вазу, если ты станешь женщиной! – донеслось из соседнего сада.

– Где ты шлялась? – резко спросила мама. Она никогда не разговаривала так с Лидией, и та на мгновение действительно почувствовала себя падшей женщиной.

– На что ты похожа? – вдруг почти взвизгнула мама. – Ты посмотри на себя! – и Лидия потом поняла, что это был один их самых жутких моментов, возможно, сломавший ей жизнь. Она почувствовала страх. Это был страх стать потаскушкой, шлюхой. На неё сейчас смотрели именно так, и это было страшно. Она-то знала, что произошло с ней – ничего плохого в понимании мамы, но это изгвазданное пальто, распухшие губы…

– Ты, наверное, не помнишь, что с тобой сделали? – в голосе матери было столько ужаса и боли, что и Лидия вдруг усомнилась: а может быть, она действительно не всё помнит и с ней что-нибудь сделали? Мать долго рассматривала её трусики, но на них не было ни пятнышка. В их семье такое значение придавали невинности и порядочности!

Немного успокоившись, мама наполнила ванную.

– Мы найдём его, ему это так не пройдёт! – твердила она, выслушав её сбивчиый рассказ и, намыливая мочалку, так скоблила спину Лидии, что та, сохранив невинность, боялась лишиться кожи.

Лидии было больно видеть, как дрожат её руки, закручивая краны. Ей не удавалось наладить смеситель: на Лидию обрушивалась лавина то холодной, то горячей воды. «Как в жизни», – невольно подумала она. Контрастный душ. Может быть, это и помогает нам выживать?

– Ничего не произошло, – сказала она себе потом, кутаясь в прохладные простыни. Но ни ванная, ни такие желанные свежие простыни, слегка пахнущие лавандой, не принесли облегчения. Она ощущала какое-то странное напряжение, почти спазмы в нервах и в мышцах. Она страдала. А если бы это произошло – что тогда?

В чём её вина и есть ли в этом грех?

Мама принесла снотворное. Лидия выпила две таблетки. Вместе с ними на какое-то время растворилась в стакане воды её память. Но и тяжёлое беспамятство почти не приносило облегчения, лишь притупляло боль. Ей приснилась хохочущая Груша. Её бронзовое обнажённое тело излучало тёплый свет, волосы волнами плескались за спиной. В руках она держала большую вазу из старинного хрусталя. Она сверкала, как алмазная глыба. От неё невозможно было отвести глаз. И вдруг Груша подняла вазу над головой, замахнулась. Она смеялась и светилась, вся пронизанная солнцем, как и её ваза.

– Не надо, не разбивай её! – попыталась закричать Лидия. – Умоляю тебя, она так прекрасна! – голос её корчился в судорогах, во сне так трудно кричать. Как докричаться, как убедить эту сумасшедшую?

– Зачем мне хранить её? – рассмеялась Груша. – Ни мне, ни тебе она всё равно не понадобится.

Ослепительный фейерверк обжёг Лидию от глаз до ног. Израненное тело и лицо кровоточили. Рыдая, сдерживая боль, она бросилась собирать драгоценные осколки.

– Ты будешь собирать их всю жизнь, – продолжала смеяться Груша, – только на это ты и годишься.

Когда мама, услышав крик Лидии, вбежала в спальню, та сидела на постели и громко плакала.

– Мне больно. Осколки, – прошептала она. – Их надо собрать… Они застряли во мне… – она откинула одеяло. Её тело было в кровоподтёках. Это были всего лишь следы той бурной ночи.

Глава четвёртая

Она провалялась в постели целую неделю, пичкая себя слабыми транквилизаторами. У неё держалась температура – то ли от простуды, то ли от стресса, и, казалось бы, больничный дал ей возможность отключиться от жизни. Она брала в руки книгу и тут же откладывала. Рядом валялось надкушенное яблоко. Так проходили дни. На улице стояла чудесная осень, и однажды яркое солнце всё-таки заставило её встать и выйти в сад. Деревья уже были голыми, и только бледно-розовые хризантемы продолжали цвести на грядках.

Она подставила лицо солнцу и не помнила, сколько простояла так, прислонившись к стене террасы. Лёгкие паутинки нежно касались её щёк. Слабо пахло яблоками. Солнце и тишина были тем целебным коктейлем, который вернул её к жизни. Войдя в дом, она поняла, что если не съест чего-нибудь прямо сейчас, то умрёт. И, вытащив первую попавшуюся банку с консервами, торопливо вскрыла её. Это оказались шпроты, они были восхитительно вкусными. В банке плавала последняя шпротинка, когда раздался звонок в дверь. Это могла быть «старая кочерёжка» – так прозвали соседку, или безумная Груша с каким-нибудь глупым вопросом или просьбой. После того, как они наведывались, в доме обязательно случалась какая-нибудь неприятность. В лучшем случае перегорал утюг. А может быть, мама? Обычно она приезжала по выходным, но мало ли что… Лидия осторожно выглянула в окно и похолодела. У двери стояла приземистая мальчишеская фигурка, в ней было что-то от нахохлившегося воробья. В одной руке Макс держал кейс и цветы, а другой упорно жал на звонок. Лидия осторожно прошла босиком в ванную, заперлась там и прислонилась к стене. Ногам было холодно, но она почему-то боялась двигаться, словно он мог услышать это движение. А Макс не уходил и продолжал упорно звонить. Это было невыносимо. Наконец звонки прекратились. Она пробралась к окну, выходившему в сад. Он сидел на крыльце с замёрзшим и несчастным видом. Розы лежали рядом, вызывающе красные на облезлых досках. Она опустилась на пол и так просидела до сумерек. И даже когда совсем стемнело, не стала зажигать свет, а тихо пробралась в постель и выпила снотворное, понимая, что иначе ей не уснуть.